Павел Серебряков. 111: Quasi-юбилейное

Фигура крупная и значительная, Серебряков, казалось бы, не обойден вниманием ни современников, ни потомков. Награжден орденом Ленина. Народный артист СССР. Его имя носит Волгоградская консерватория, а в Петербурге — одна из школ искусств.

Но кто такой Серебряков вне этих наград на бархатных подушечках? «Искусство Павла Серебрякова» — есть ли оно? живо ли? 

Об этом и многом другом в 111-летие со дня рождения Серебрякова — беседа с его внуком, историком культуры, кандидатом искусствоведения Павлом Вячеславовичем Дмитриевым, заведующим музыкальной библиотекой Санкт-Петербургской академической филармонии имени Д. Д. Шостаковича.

П. Дмитриев (П. Д.): Может быть, симптоматично, что вы начали наш разговор с мемориальной доски. Мемориальная доска — символ сохранения памяти, не так ли? И нет особого смысла, как мне кажется, отвергать его из соображений, что это-де «официальный» символ (я так понимаю слова Ахматовой). К тому же так устроена жизнь, что при жизни героя мемориальных досок ему на дом не крепят, так что ему, можно сказать, все равно. А я считаю, вот есть такой символ — 

и хорошо. Мне, к примеру, сначала (а доска висит с 1983 года) казалась какой-то легкомысленной веточка с листками, которая там присутствует в виде декоративного элемента, а теперь так представляется, что это смягчает строгость букв. Кроме того, из всех известных жителей — деятелей искусств, для которых и строился дом 13 на Бородинской улице (а там в разные годы жили В. Чабукиани, Ю. Толубеев, Т. Вечеслова, Е. Мравинский), Серебряков — долгожитель: за вычетом блокады, он прожил там почти сорок лет своей недолгой 68-летней жизни. И мне кажется, его доска «представительствует», таким образом, за всех, кому она не повешена...

А как мне живется «под доской»? Затрудняюсь ответить, но всегда, когда прохожу мимо нее, невольно подымаю глаза. Иногда это вызывает прилив воспоминаний, 

иногда — нет...

П. Д.: Да, меня назвали именно в его честь, но, хотя это кажется столь очевидным — дать внуку такое имя, все же первого ребенка в семье и первого внука, моего старшего брата, назвали Андреем, а имя для меня предложил кинорежиссер Виктор Соколов, впоследствии снявший довольно известную картину «Друзья и годы». Ему же принадлежит довольно выразительный очерк жизни семьи Серебряковых на Бородинской (Павел Серебряков: Воспоминания. Статьи. Материалы. Волгоград, 1996. С. 100–102). 

Мне в своих воспоминаниях о деде удобнее двигаться несколько вспять — от эпохи заката ко времени, «когда деревья были большими». Все дело в том, что в середине 1970-х мне очень сильно захотелось заниматься музыкой. Я отчетливо помню обостренное переживание, которое кому-то может показаться смешным — когда ты воспринимаешь какой-нибудь интервал не как два бьющихся разновысотных тона, а как прекрасную гармонию, открывшуюся тебе вдруг в этих двух нотах. И это при том, что учить музыке меня стали в раннем детстве, но я ничего такого тогда не слышал, проявлял упрямство, и дедушка меня вскоре оставил, будучи целиком сосредоточен на профессиональных делах своего сына, Юрия Павловича, моего дяди. Теперь же он воспринял мой интерес с полной серьезностью и, понимая его как освоение будущей профессии и зная, что я «опоздал» на рояль и струнные, определил меня на фагот. Забегая вперед, скажу, что исполнителем я не стал — 

ну, другого склада я человек, но сейчас рассказ не обо мне. Дедушка тогда поверил в меня, стал более открыт, начал делиться воспоминаниями, какими-то жизненными и музыкальными примерами. Поскольку я более всего пламенел к Баху, то именно от деда я впервые услышал имя «Гульд» (что практически тогда для меня и значило «Бах»), а когда я после прослушивания «Болеро» поделился с ним своим восторгом, помню, что он обратил мое внимание на то, что динамическое развитие в первой части Седьмой симфонии Шостаковича отнюдь не менее интересное, чем у Равеля. П. А. умер, когда мне было пятнадцать лет, помню я его примерно с пяти, но точно могу сказать, что едва ли кто чаще меня общался с ним последние полтора года его жизни. Мне кажется, ему если и не было интересно со мной (как мне с ним), то, по крайней мере, в моем лице он нашел благодарного собеседника, какого нельзя было найти в тот момент ни в консерватории, ни в семье… Какой он был в семье? Его рано забирала консерваторская машина и иногда привозили на обед, — так проходили все будни. Из праздников помню встречи Нового года и всегда веселый день его рождения — 28 февраля, когда в квартиру набивалось много народа, ученики прежде всего, но не только. Сперва бабушка, В. С. Миронова, а потом и мама, Г. П. Дмитриева, пытались продолжать эти «дни рождения» после смерти П. А., но было уже не то. Из вещей профессиональных (околопрофессиональных) помню беседы о Бахе-Гульде, Рахманинове (очевидно в связи с возникшей в столетие Рахманинова перепиской с его племянником, А. В. Сатиным), Шостаковиче и некоторых учениках. Я почему-то запомнил, как он сказал мне о своем аспиранте из Баку, Борисе Гуслицере (кажется, так его звали, он совершенно пропал из виду, я напал случайно на его след в Австралии), что тот так сыграл что-то из Скрябина, что хотелось слушать его еще и еще. Такой отзыв, правда, дорогого стоит — П. А. был не очень щедр на восторги. 

Музыкальным фоном моего детства (из того, что я помню и могу теперь идентифицировать) были «Времена года» и «Думка» Чайковского, «Картинки с выставки» Мусоргского, много Рахманинова, Бетховен, Лист... Конечно, речь идет не о законченном исполнении — проигрывались какие-то фразы, отрывки, шлифовались детали. С пяти (примерно) лет помню и концерты — в Большом зале Филармонии, Малом зале Консерватории и Концертном зале у Финляндского вокзала. Но при всей торжественности момента, они не производили тогда на меня такого впечатления, как тихая домашняя магия ежедневных занятий. Эти микроконцерты (скажем так), даже из-за стены или двери — не есть ли какой-то особый воздух того пространства, с которым сосуществуют только лишь на правах дополнительных элементов все другие люди и предметы? Понимаешь это только спустя годы, а совсем точно этого даже и не выговорить... Можно перечислить какие-то внешние атрибуты, дать же точное описание атмосферы дома, боюсь, я не в состоянии.

А чай — что? Хороший чай был большая редкость тогда. Кроме того, летом дедушка приезжал на дачу в Комарово (обычно без ночевки), и мы ставили самовар, я собирал для растопки сосновые шишки — они легко горят и дают много тепла. Тот, кто хоть раз занимался такого рода вещами, понимает, что это некий семейный ритуал, вот он у нас соблюдался. В отсутствие многих других традиций, мне кажется, эта — благая. 

П. Д.: Мне кажется, в П. А. была очень сильная закваска его детских впечатлений. До восьми лет детство можно было бы назвать счастливым. Он родился в большой музыкальной семье последним ребенком. Главную роль (или главные роли) сыграли в его воспитании отец и старшая сестра, Екатерина. Отец, мой прадед, — интереснейшая фигура. Сокурсник Рахманинова и Скрябина по Московской консерватории, он окончил ее как певец (тенор) и пианист. Родом он был из Тамбова. Почему он осел в Царицыне, я не знаю; может быть, он стал обрастать тогда семьей (всего пять детей), в предреволюционном справочнике ИРМО по Царицыну Алексей Адрианович Серебряков значится преподавателем музыкальных дисциплин. Жизнь на Волге определила до некоторой степени восприятие П. А. русской жизни — это и речной простор, яблоневые сады, красота православного богослужения, переживаемая изнутри (мальчиком П. А. пел в церковном хоре). Не этот ли мелос более всего повлиял на его музыкальное мировосприятие 

(и привел его к Рахманинову)? Но и семейный музыкальный репертуар, разумеется. 

Потом — революция, внезапная смерть отца в 1920 году, Гражданская война, город попеременно занимался то белыми, то красными (дедушка рассказывал, что видел на берегу Волги генерала П. Н. Врангеля с адъютантами; как помню, он сказал, что у барона была «осиная талия»), затем выступления с концертной агитбригадой — такова была вторая половина детства, которое, можно сказать, и кончилось в одиннадцать лет, а в пятнадцать он уже поступает в Ленинградскую консерваторию.

П. Д.: Это закономерный вопрос, я сам задаю его себе, пытаюсь мысленно «встроиться» в ту эпоху. Вам, как исследователю жизни и творчества Д. П. Святополк-Мирского, должно быть понятно, чтó такое эпоха конца 1930-х годов. Тут никакая статистика не поможет, а поможет только историческая оптика (и непредвзятый взгляд). Но об обстоятельствах — чуть позже, а пока о самом этом посте. Я считаю и готов отстаивать свое мнение, что для поддержания своего музыкального авторитета как музыкант, как пианист П. А. не нуждался ни в каком ректорстве. Если же иметь в виду характер и сильную волю, ему было бы достаточно и собственного пианистического класса (или кафедры, — в прежние времена фортепианный факультет делился на кафедры, которые призваны были представлять лица своих главных педагогов, а через них осуществлять непрерывающуюся традицию). Вероятно, ему было сделано «предложение, от которого невозможно было отказаться». Покойный генерал А. Лебедь где-то говорил о том, что все приказы ему отдавались в виде огромного кулака, поднесенного к его лицу (за точность самой цитаты не ручаюсь, но смысл понятен, не правда ли?). Конечно, тут дело было тоньше. Я всегда вспоминаю пример поэта, блестящего стилиста М. Тарловского, «сочинившего» Джамбула. Там тоже обстоятельства темны. Но совершенно очевидно, что в подобных случаях советская власть действовала кнутом и пряником одновременно. И в случае с назначением на этот пост были, я уверен, такие формулировки: «Вы начните, а товарищи вас поддержат», и в то же время «Если вы отказываетесь, то...». Кстати, действует еще один механизм: «Если не вы, то у нас на примете есть имярек» (а этот имярек или бездарь, или негодяй). Последнее действует едва ли не безотказнее, нежели прямые посулы и угрозы. 

Вспомним, что было до этого. В 1930-м он оканчивает Консерваторию по классу проф. Л. В. Николаева, в 1932 году — аспирантуру, с этого времени доцент, в 1933 году в числе нескольких других пианистов получает вторую премию на Первом Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей в Москве. После этого — обширная концертная деятельность. И 1938 год был богат на события. В мае — участие в конкурсе им. Э. Изаи в Брюсселе. На этом конкурсе два советских пианиста взяли две высшие премии, а два 

(и среди них П. А.) остались без мест. Тем не менее все четверо участвовали в большом турне по городам Бельгии и в Париже со сложнейшими концертными программами, и это воспринималось как триумф русской пианистической школы. В сентябре П. А. награждается орденом «Знак почета» и избирается членом Президиума Ленинградского отделения Союза советских композиторов (председателем исполнительской секции). 

А под новый год, 27 декабря, назначается директором (тогда эта должность называлась именно так) Ленинградской консерватории. Кстати, он пока еще комсомолец, в члены ВКП(б) его примут только весной следующего года после присвоения ученого звания профессора.

Насчет компромиссов с совестью — не знаю. В первый период все выглядело как последовательное развитие нового советского человека, нового советского музыканта. Подобная карьера вполне укладывается в эту, скажем так, «новую парадигму»: агитпоезд в Гражданскую как замена семьи, поддержка комсомольской ячейки (вполне реальная, кстати) в первые консерваторские годы — активная общественная позиция параллельно 

с активной исполнительской деятельностью. 

Из важнейших событий первого ректорского периода (если речь идет об административной деятельности) я назвал бы организацию эвакуации Консерватории в Ташкент в августе 1941 года. Особенность ситуации была в том, что эшелон для эвакуации надо было еще «добыть», а второе, важное, так сказать, для колорита эпохи: 

П. А. оказался на время отрезанным от семьи, уехавшей на лето 1941 года под Полтаву, к которой стремительно продвигалась линия фронта. Некоторое время П. А. вообще ничего не знал о судьбе семьи, а потом смог организовать экспедицию — послать на ее поиски своего ученика, который нашел и привез семью в Ташкент. 

А другой (кроме эвакуации) важный военный эпизод — два его прилета из Ташкента в блокадный Ленинград. Для поднятия духа города правительство организовывало такие концерты, в блокаду прилетали из Москвы М. Юдина, Э. Гилельс, С. Рихтер. Сейчас сложно представить, что творилось в их душе — все же это был перелет через линию фронта. Два приезда П. А. в осажденный город также можно считать героическими: в первый раз в августе-сентябре 1943 года (две записи в Радиокомитете и два концерта в Большом зале Филармонии) и в январе 1944 года. Конечно, он успевал бывать и в Консерватории, так что когда после снятия блокады Консерватория вернулась в Ленинград, был довольно быстро организован ее ремонт, и новый (еще военный) учебный год начался в срок.

П. Д.: О первом ректорстве (директорстве) я уже сказал. И, как вы верно заметили, «был снят». Тут много неясного. Версий несколько. Первая: не оправдал доверия. 

В начавшейся борьбе с «безродными космополитами» перед руководителями институтов ставились задачи с ними, космополитами, бороться. Сакральная жертва была принесена и в Консерватории, ей оказался 

С. И. Савшинский. Теперь только ленивый не воспроизводит в исторических исследованиях об этом периоде Консерватории приказа, написанного специфическим «партийным» языком (кажется, документ вошел в одну из диссертаций, и диссертант, не сомневаюсь, получил искомую степень). Конечно, П. А. не писал этой бумаги, она была ему спущена сверху. Но там стоит его подпись, и вина в увольнении старейшего профессора Консерватории лежит на нем. (Разумеется, новейшими хулителями Серебрякова не принимается в расчет тот факт, что сам 

П. А. отрекался от этой бумаги и ходил к Савшинскому извиняться, – больно хорошо это лыко встало в строку концепций некоторых исследователей.) А в самом приказе об увольнении директора, кажется, причиной снятия было указано «замусоривание кадров», т. е. мало, мало зверствовал. Есть и другая версия, а может, они обе справедливы. В 1950-м 

году был произведен расстрел участников так называемого «ленинградского дела» — и практически вся ленинградская партийная верхушка была заменена. Быть может, снятие П. А. и было обусловлено уничтожением тогдашнего ленинградского партийного руководства, курировавшего, конечно, и сферу образования. 

Думаю, что возглавить Консерваторию вновь, в 1961 году, предложила Москва. Здесь тоже вопрос. Зачем после всего того страха и унижения, которое он пережил с первым сроком, после блестящего концертного свободного парения в 1950-е, с поездками по всему свету, заведованием кафедрой в Ленинградской и приглашенным профессорством в Рижской консерваториях, зачем он снова взял на себя эту страшную обузу? В любом случае, это не карьерные устремления. В обманчивое хрущёвское «потепление» он почувствовал, что может быть полезным именно в этом качестве. Как он сказал однажды сам про Б. В. Асафьева, когда тот взвалил на себя какую-то административную должность: «Решился он во имя того, чему посвятил всю жизнь — во имя Музыки. Он, как немногие, был рыцарем этого великого искусства». И пусть меня обвинят в родственническом романтизме, я прекрасно представляю себе характер П. А., сформировавшийся в эпоху Гражданской войны, — музыка была оружием, которым он владел. 

Я часто слышу упреки ректору П. А., что он-де не помог такому-то и такому-то прекрасному историческому направлению в музыковедении, не проявлял должного внимания к новейшей западной музыке и т. п. 

В этих претензиях либо наивность, либо предвзятость. Получив уже необходимый опыт, П. А. прекрасно понимал, что не все направления консерваторской жизни могут одинаково успешно развиваться, и бросил все свои силы на развитие исполнительства, создав из Ленинградской консерватории высшую школу исполнительского мастерства. И своей задачи добился, подняв уровень Ленинградской консерватории на недосягаемую доселе высоту... В 1977 году он был снова снят, но уже по-другому. Здесь у меня нет версий: я думаю, у ряда консерваторских недоброжелателей нашлась сильная рука в министерстве, а слабые стороны всегда можно найти. (А в исторической перспективе — если рассмотреть период, который длится после П. А. и до сих пор, — можно сказать, что «они не ведали, что творили».) У меня хранится черновик (без даты, это весна 1977-го) его заявления на имя министра культуры тов. Демичева с просьбой «освободить от занимаемой должности по состоянию здоровья» и оставить на кафедре специального фортепиано. И почти сразу настала смерть, после операции в августе 1977 года.