Земля творчества и детства

Большая часть интервью, которые мне удалось взять, была записана, когда мои собеседники приезжали в Репино. Окружающие коттеджи, шелест листвы и шум залива являлись живым аккомпанементом этих разговоров. Аккомпанементом памяти о счастливом прошлом было ощущение тревоги за настоящее. И Татьяна Александровна Чернова в своем рассказе не раз возвращалась к этой теме.

Т. Ч.: Я себя помню в Репино с 1957 года. Мне было семь лет. С маленькими детьми в те годы сюда так просто не очень-то пускали. А вот с семи лет я уже четко помню, что, конечно, каждый год приезжали — на лето, на зимние каникулы. 

О любимых коттеджах очень трудно сказать, потому что мы, кажется, во всех коттеджах пожили. Потом, номера домов все время менялись… В 20-й и 18-й попасть всегда было престижно — там есть городской телефон. А поговорить, позвонить в город всегда было очень важно… Целая история — бдения у телефона в столовой, очередь нужно было занимать. 

Очень жаль, что полностью перестроен 13-й коттедж! Он же был финский. В один прекрасный день мы приехали туда с детьми, только вошли, смотрим: к нашему крыльцу подходят две женщины. Тук-тук, я открываю: одна рыдает, а вторая показывает мне старую фотографию этого домика. И на ломаном русском языке пытается мне объяснить, что вот это ее дом. Ее… Она здесь жила. Да. Да! У меня прямо сердце оборвалось, так мне было ее жалко. 

— Можно ли зайти посмотреть? — спрашивает. 

— Конечно, — и думаю, какое счастье, что здесь дом композиторов, что стоит пианино в одной части, что в другой части тоже есть инструмент, что это не какое-нибудь там барахло… 

И она спросила: 

— Можно ли еще приехать? 

— Ну, конечно. 

И потом я видела, что на следующий день они при-

шли, но уже не заходили… Эта история была очень давно. Тогда только начались регулярные поездки финнов сюда и немножко наладилось общение с иностранцами. Ведь если пойти гулять в эти лесочки, там же бесконечные следы финской войны, бесконечные… Может быть, это была их дача, а может быть, они ее арендовали… 13-й — один из самых древних коттеджей по своему возрасту, и как-то его поддерживали, и реставрировали, он так прекрасен был. А теперь на его месте нечто современное.

Атмосфера репинского Дома творчества композиторов была уникальная… Сейчас такой атмосферы, конечно, нет. Потому что уже другая жизнь, другие люди — все другое.

Бильярдная. Здесь были такие битвы! И такие игроки, которые видели в этом сражении смысл проведения дня, вечера, встречи. Были сочувствующие, которые просто сидели и смотрели. И вели беседы всякие, интеллектуальные, — не просто шары забивали. 

В детстве моем существовала крокетная площадка. Там, где сейчас теннисный корт (это прямо за Голубой дачей), там играли в крокет и были настоящие молотки и воротики. Играли дети, взрослые — все вперемешку, все, кто как-то могли держать молоток в руках, так, что получались целые чемпионаты. А еще пинг-понг, настольный теннис — двое на двое, по одному… Велосипеды. Сколько езжено по этим дорожкам до Зеленогорска на велосипеде… Как-то ездили и в Репино в магазин — его там тут же сперли, этот велосипед, а он был прокатный. Тут много было всяких прокатов везде. И лыжи напрокат брали. Можно было со своими приезжать, а можно было взять...

А на лыжи вставали все. Лень тебе — не лень, хочешь — 

не хочешь, умеешь ты — не умеешь… — намазали мазью, и все шли. Собирались все мал-мала меньше. Во главе шел очень часто мой папа. Иногда, в какие-то каникулы, когда его не было (он уезжал в Консерваторию), всех вел старший сын знаменитого в те годы дирижера Эдуарда Грикурова. Он всех собирал тоже. И вперед! По лесным дорогам, к Комаровской горке — и дальше. Катались, кто как умел. В марте начинались лыжные вылазки на Финский залив. У нас есть такая фотография с моим папой (он на лыжах мог до Щучьего озера спокойно дойти, очень это любил). Если мартовские каникулы были солнечные, то он с друзьями отправлялся на лыжах прямо в середину залива. Там они по пояс раздевались и принимали солнечные ванны. Есть снимки смешные этих «загораний». 

Так что и зимние, и летние каникулы были прекрасные. И нельзя было представить себе возможность скучать или сидеть, уткнувшись в какие-нибудь гаджеты.

Телевизор стоял только в главном корпусе на втором этаже, и только, — никаких тебе «в каждом доме»! Вокруг него собиралась определенная публика, в основном пожилые, конечно, люди. Чьи-нибудь жены, бабушки. Но это, в общем, было не особо и нужно, потому что жизнь и так была достаточно насыщенной. Например, в Голубой даче на первом этаже был небольшой холл (он сейчас тоже, по-моему, есть, а может, там уже комната), где стояло пианино. И те, кто жил в комнатах без инструмента, могли там заниматься. Я помню, какое для меня было событие: приехала девочка из Москвы, из московской ЦМШ. И она учила концерт Шумана (кстати, никто не роптал, что у них за стенкой ребенок занимался). И мы с ней подружились, и прекрасно проводили время — баловались, безобразничали… Но в положенные часы — извольте. И я помню, что на меня это произвело гораздо большее впечатление, чем все увещевания родителей о том, что надо заниматься, что иначе ничего не выйдет... А вот когда другая девочка просто пришла — играет себе Шумана и учит, и считает, что так и должно быть, — это очень хорошо действовало.

Помню, как ходили через лесок в Дом кинематографистов. Как-то узнавали, что там за фильм идет, и лесной дорогой шли… Помню библиотеку — просто помню, как сейчас вижу. И помню, что в подростковом возрасте весь Бальзак был прочитан именно здесь. 

В какой-то год на мартовские каникулы мы приехали и жили здесь в основном с моей подругой, одноклассницей. И родители нас пасли, но так… Они, конечно, приезжали вечером с работы, но мы подолгу оставались одни, иногда даже на ночь. А в десятилетке у нас тоже прекрасная была библиотека. И вот эта моя подруга с первого класса покорила сердце библиотекарши. С классом все приходили раз в неделю и брали две-три новые книжки, читали там всякую положенную по возрасту литературу, а у нее этот «книгооборот» шел в десять раз быстрее. И в старших классах, когда вдруг в серии «Библиотека поэта» вышли Цветаева и Ахматова (как-то обе разом, чего никто даже и помыслить не мог), та библиотекарша на каникулы дала книжки моей подруге — можете себе представить? Не педагогам, не кому-то из старших, а ей! Мы с ней потащились в Репино, и день и ночь сидели и просто переписывали — конечно, не всё подряд, а то, что потрясало. Огромное спасибо, что так получилось. И опять каким-то образом это связано с Домом творчества «Репино».

Путевки стоили, конечно, сущие копейки. Но! Были путевки творческие и «отдыхательные». Так вот, творческие стоили дороже отдыхательных, на три копейки, но дороже. И мне сначала было непонятно: почему? Человек же один просто сидит, отдыхает, а другой, бедный, работает, не покладая рук. А дело вот в чем: покупатель творческой путевки должен был написать что-то, отчет представить: он-таки не зря тут жил, он действительно это вот сочинил. А дальше он за это произведение получал деньги. Это был заработок, и потому творческая путевка стоила немножко дороже. Творческие путевки старались давать композиторам, музыковедам гораздо реже. Причем для работы старались отправлять в коттеджи, а на отдых — 

пожалуйста, только в комнатку. На этот случай была «творилка» — маленькая такая ротондочка у коттеджа-двойки. Там стоял рояль, и если у тебя комната, там можно было заниматься. Потому что пианино в Голубой даче было не всегда — наверное, постояльцы возроптали.

Но из всех коттеджей неслась музыка. Сейчас, по-моему, тишина, да? Или мне кажется? Лишь изредка, да? А раньше везде: там сочиняется какая-то, может быть, легкая музыка; где-то — серьезная; где-то Саша Корчмар играет положенные пять часов на своей скрипке… Это все, конечно, создавало некую ауру.

Столовая — это разговоры, разговоры, беседы, общение. Если живешь с мамой, с папой, с бабушкой, — естественно, у тебя свой отдельный столик; но если приезжали не всей семьей, то к кому-то подсаживали. Какое-то лето, я помню, жила то с мамой, то с бабушкой — нас было двое. И нас почему-то посадили к Михаилу Семёновичу Друскину. И я могу сказать, что я была ни жива, ни мертва, у меня вообще еда не шла никаким образом. Михаил Семёнович — пример знания абсолютно всего, обо всем. Потом, его аристократические манеры… Его лицо… мне казалось, что это маска непроницаемая. Поэтому я боялась уронить вилку, не так проглотить кусок. Хотя он никогда ничем не показал никакого раздражения.

У дорожки за столовой стояли скамейки — тут располагался клуб по интересам. Травили анекдоты и обсуждали серьезнейшие философские вопросы — всё-всё-всё. Это было просто обязательно. И мой папа принимал в этих беседах большое участие, и всегда вокруг него все клубились. 

Взаимобогащение, взаимопонимание. В 1968 году папа решил здесь очень пышно отметить мое восемнадцатилетие. Было много гостей всевозможных приглашено, всяких друзей. И Ирина Антоновна Шостакович испекла мне тортик. Эта дата мне еще запомнилась тем, что на следующее утро мы приходим в столовую — и там траур, просто гробовое молчание. Все молчат. Что случилось? Оказывается, в день праздника, 22 августа, наши танки вошли в Чехословакию. А до нас новости докатились 23-го утром, и это был такой контраст: только что веселились, и вдруг утром приходишь — и никто ни с кем не разговаривает, все сидят в молчаливом переживании. 

Теперь, когда понимаешь, какие здесь бывали люди… что это был Шостакович, так, на минуточку… Аркадий Райкин тут отдыхал. Очень замкнутый, скромный человек… Когда мне было тринадцать лет, здесь на зимних каникулах жил Николай Павлович Акимов, в хорошем коттедже. Он приехал немножко поработать. Он же, как все знают, был не только режиссером, но и художником — 

со своим всегда очень узнаваемым стилем. Однажды он подошел к моему папе и сказал: 

— Давайте я буду делать ваш портрет. 

А папа отшутился и сказал: 

— Нарисуйте лучше мою дочь. 

— Хорошо. 

И все каникулы, на зависть всем, когда другие ходили на лыжах, я шла на сеансы и позировала самому Акимову. Он сделал четыре портрета. Два портрета у него остались навсегда, и теперь я не знаю их судьбу, а два портрета осталось у меня. Все каникулы я провела в фантастическом общении. Он разговаривал со мной абсолютно на равных, на все темы.

А потом появилась Белла Ахмадулина — все замерли в почтении, — и появилась… коза. Которая приходила к столовой, и у нее был свой ритуал: ронять урну и поедать окурки. Естественно, это не могло нравиться тем, кто всё убирал, и они сказали, что нет, эту козу запретить! И Белла Ахатовна пошла к директору всего нашего хозяйства и просто просила за козу, чтоб ее продолжали пускать, чтоб ее не лишали прав. 

Бывала здесь и поэтесса Татьяна Калинина, которая, кроме стихов, писала для наших композиторов, в том числе для Сергея Петровича Баневича, много либретто. Работала она тогда на Мойке, 12, и могла столько всего неожиданного рассказать о Пушкине, о Гончаровой, какой-то совершенно свой взгляд у нее был. Так что здесь всегда было интересно и очень живо.

P. S. Летом этого года группа репинских активистов с большим трудом отстояла заповедный статус территории около пустующего Дома творчества кинематографистов. Но судьба самой базы наших творческих соседей по-прежнему не ясна. Сбор интервью — одна из попыток сохранения памяти, необходимой не только музыкантам и краеведам, но и всем нам для того, чтобы правильно оценить и сберечь наследие нашего недавнего прошлого, в котором заложен огромный потенциал будущего.