«Площадь Искусств»: открытие

В дирижерской манере Шарля Дютуа нет никаких излишеств. Пластичность, идеальная точность его жестов — это предельно ясный язык общения с оркестром, который приводит к вдохновенному взаимопониманию. 

Яркая партитура «Римского карнавала» спустя 175 лет с момента написания ее Берлиозом не потеряла своего блеска. Ослепительной праздничностью звучания она точно соответствовала «миссии» открытия большого музыкального праздника. Музыку, подобную красочному фейерверку, оркестр исполнял с каким-то наслаждением, с каждой новой «мизансценой» в картине праздника подхлестывая и повышая градус заразительных эмоций восторга и ликования. 

В открытии юбилейного фестиваля, случайно или нет, прозвучали произведения-юбиляры. Фортепианному концерту Грига исполнилось в этом году 150 лет. 

Норвежский пианист Лейф Ове Андснес не первый раз приезжает в Петербург. В его интерпретации Концерта Грига поразили неожиданные звуковые откровения, заставлявшие замереть и вслушиваться в совершенно особенные матовые тона лирических тем, впитывать мгновения умиротворенности и созерцательности. 

Невероятно хороша была каденция I части. Оставшись наедине с инструментом, пианист, казалось, неспешно, «словно подбирая слова», импровизировал… Эту романтическую музыку исполнитель услышал 

в импрессионистском, некричащем колорите. Даже в кульминации каденции не было оглушительной мощи. И оркестр фантастически точно, выверенно подхватил эту не пафосную, а тонко колорированную матовость звучания фортепиано, не потеряв внутреннего эмоционального напряжения. 

В теме халлинга в финале не было залихватской энергии, высекающей искры из рояля. Удивительно, но тема выглядела скорее изящной, почти по-французски галантной, ее легкость дополнялась бисерными пассажами. Не могу не сказать о совершенно волшебно звучавших флейтах в среднем эпизоде. А чистое дыхание природы, которое, казалось, просто источала музыка Грига, захлестывая своей целебной силой, не в первый раз заставила меня подумать 

о духовной «экологии» романтизма. 

Об этом и Третья симфония Рахманинова. 

Начало симфонии полно вздохов, типичных рахманиновских раздумий-истоков. Из этих рефлексирующих интонаций вырастала рахманиновская ностальгия задолго до его расставания с Россией. Вопрошания, вздыхания в ранних романсах, в «Музыкальных моментах», во Втором концерте — 

как предсказания: «И у меня был край родной…»

И вдруг из неведомой ему, Рахманинову, советской реальности всплывают тревога и боль. Порой «дышащая» ткань оркестрового звучания напоминает вздымающуюся от подземных толчков и взрывов землю. Музыка Рахманинова 1936 года становится пророческим видением: 

Как разрезы, траншеи легли, 

И воронки, как раны, зияют. 

Обнаженные нервы Земли 

Неземное страдание знают. 

А еще вспоминается много раз повторяющийся киносюжет — солдат возвращается с войны, устало и с любовью смотрит, как трогательно пробиваются к жизни первые весенние листочки, всходы на поле… И в его взгляде столько нежности и веры в непобедимость жизни и русской души.

Кто сказал, что Земля умерла? 

Нет, она затаилась на время… 

(В. Высоцкий, 1969 г.)

Вся эта событийная плотность симфонии, бесконечность оттенков русского в потоке образов-воспоминаний, возникающих в ностальгирующем сознании композитора, — и есть трагическая правда о жизни рахманиновской души в 30–40-е годы. Трудно выразить это точнее, чем Дж. Б. Пристли: «Третья симфония — самое яркое и самое честное воплощение в музыке… борьбы, изначально обреченной, борьбы с болью и отчаянием, что приходят вместе с тяжкой, захлестывающей тоской по Родине. В ней мука уже немолодого человека, сознающего, что ему уже никогда не суждено вернуться домой». 

«Сложить», выстроить весь этот воплощенный в музыке психологический сюжет ностальгических переживаний Рахманинова — 

очень трудная задача. Шарлю Дютуа удалось не только понять логику музыкального повествования непростой симфонии, но и глубоко проникновенно прожить музыку вместе 

с оркестром и слушателями.