О Борисе Тищенко. Заметки небеспристрастного критика

В сумрачный день 9 декабря 2010-го перестало биться сердце Бориса Ивановича Тищенко. Его уход стал для меня и личным горем. Наше с ним знакомство состоялось полвека назад. Эта встреча стала, полагаю, главным событием моей музыкантской жизни.

1961 год. В Ленинграде проходил оргпленум (было такое слово) руководства только что образованного Союза композиторов РСФСР. Один из концертов пленума посвящен был «композиторам завтрашнего дня», студентам консерватории. Мне, относительно молодому музыковеду, поручили быть, как это именуется на Западе, «модератором» вечера.

Накануне концерта, предварительно договорившись с его участниками, я явился в консерваторию познакомиться с ними… Помню, в класс вошел красивый, серьезный, уверенный в себе юноша, отрекомендовался: «Борис Иванович Тищенко», стал играть — и меня словно ток пронизал. Нечто подобное я испытал незадолго перед тем на концерте никому еще тогда не известного Глена Гульда: Вторая фортепианная соната Бориса Ивановича и то, как он исполнял ее, поразили меня самобытностью и мощью.
На концерте, который состоялся следующим вечером, присутствовал Дмитрий Дмитриевич Шостакович, возглавивший новообразованный Российский композиторский союз… Незадолго перед тем, после длительного перерыва, Шостакович, уже давно живший в Москве, принял решение вернуться в Ленинградскую консерваторию и вести там аспирантский класс. Борис, как и несколько его сверстников, были в него зачислены. Вскоре отношения руководителя и его подопечного стали дружескими, о чем достаточно хорошо известно по письмам Шостаковича Тищенко, которые последний опубликовал отдельной книжкой.
Мне не раз доводилось наблюдать, как заинтересованно слушал Дмитрий Дмитриевич сочинения своего младшего коллеги, как заботился об их судьбе. Вспоминаю его на репетиции балета Тищенко «Ярославна» (по «Слову о полку Игореве») в Малом оперном. Он был захвачен музыкой балета и однажды во время перерыва сказал: «Боря — гений, и я горжусь тем, что он мой ученик». Ему очень нравилось и сценическое решение, осуществленное Олегом Виноградовым в сотрудничестве с Юрием Любимовым. Когда после успешной премьеры спектакль был показан на гастролях Малегота в Москве, «Правда» поместила разносную рецензию, где о музыке не было ни слова, спектаклю же предъявлялось совершенно несправедливое обвинение, с политическим душком, в том, что русский народ тут представлен коленопреклоненным, униженным. Это грозило исключением постановки из репертуара. Как известно, сомневаться в правдивости «Правды», вступать с ней в спор — не допускалось.
И только Дмитрию Дмитриевичу с его авторитетом удалось высказать в прессе иное мнение. «Ярославну» удалось отстоять…
Хотя Борис был моложе меня на 10 лет и 10 дней, я узнавал от него много для себя нового… Борис охотно читал свои любимые стихи, он открыл для меня Бродского, с которым близко дружил. Поэт оказал большое влияние на композитора, но, думаю, и обратное воздействие было не меньшим… Написанный молодым Тищенко, задолго до изгнания поэта, «Рождественский романс», где мелодия с поразительной точностью воспроизводит неповторимую интонацию чтения им своих стихов, вероятно, самая ранняя попытка перевода поэзии Бродского на язык музыки…
В память крепко врезалось ставшее сенсацией первое появление Бориса перед большой аудиторией. Это произошло в начале 1963 года: во время проводившегося в Москве Третьего всесоюзного съезда композиторов 23-летний ленинградец сыграл сольную партию в своем Концерте для рояля с оркестром. Дирижировать Оперно-симфоническим оркестром Всесоюзного радио был приглашен из Киева Игорь Блажков, молодой маэстро, необычайно эрудированный в области современной музыки. Взаимопонимание его и автора-солиста было полным. Оба сразу стали знамениты… Наутро на съезде чуть ли не все ораторы сравнивали Тищенко с молодым Прокофьевым, который некогда вот так же уверенно и дерзко дебютировал своим Первым фортепианным концертом…
Мы продолжали полюбившееся нам обоим общение на природе в благословенном Репино. Вскоре Борис был принят в композиторскую организацию и получил право на тамошний коттедж. Незадолго перед тем он познакомился с Ростроповичем, и Слава с ходу предложил ему написать виолончельный концерт. Садясь в электричку на Финляндском вокзале, Боря в какой-то счастливый миг услышал ведущую музыкальную тему и сразу представил себе абрис сочинения и его инструментальный состав. Помимо виолончели в нем заняты семнадцать духовых, большой набор ударных и орган.
Одночастный концерт, длящийся около получаса, рожден на едином дыхании… Это сочинение стало свидетельством зрелости и полной самостоятельности художника. Обнаружить тут следы чьих-либо влияний затруднительно. Целое и детали пребывают в абсолютной гармонии. Трепетная и очень импульсивная эмоциональность сдерживается — и оттого еще более впечатляет — силой разума и воли… И хотя за полвека своей деятельности композитор создал немало выдающихся опусов, этот ранний для меня остается самым любимым…
Не стану перечислять и характеризовать даже лишь главные, лучшие опусы почитаемого композитора — дело неуместное, да для меня уже и непосильное. Всё же о двух его сочинениях мне хочется еще кое-что сказать. Одно своим появлением связано с Мариинским (тогда Кировским) театром. Это балет «Двенадцать» по поэме Александра Блока. Либреттистом и постановщиком был Леонид Якобсон. Фантастически одаренный, наделенный бурным воображением...
Спектакль получился ярким, страстным, глубоким. Его музыкальную часть возглавил Блажков, еще раньше нашедший, как упоминалось, ключ к тищенковскому стилю. Игорь Иванович не пропустил ни одной репетиции Якобсона, даже и в балетном классе, оберегая музыку от возможных темповых деформаций. Тщательно отрепетировав ее с оркестром, он добился звучания не только согласованного, но и на редкость образно рельефного. Обостренно динамичным было сценографическое решение, осуществленное Энаром Стенбергом: в своей работе он шел от знаменитых иллюстраций Юрия Анненкова к поэме Блока.
Перед премьерой, назначенной на последний день 1964 года, собрался, как это было положено, худсовет. И тут все этажи партийной власти — обком, горком, райком, местная парторганизация — буквально навалились на создателей спектакля, главным образом, на бедного Якобсона. Его клеймили за то, что он вывел на сцену Христа. «Так он ведь есть у Блока — в белом венчике из роз!» — наивно восклицал хореограф. «А нам незачем взирать на историю из блоковского далека», — пояснили ему. Кто-то даже посоветовал сменить Христа на Ленина. «Да его ж тогда никто не знал!» — воскликнул со своей простодушной запальчивостью Якобсон. Все как набрали дыхание, так и замерли, будучи не в силах выдохнуть… Короче, постановщику заявили: «Не переделаете финал — премьера будет отменена». На переделку, даже если бы он согласился ее осуществить, уже не было времени. И Леонид Вениаминович принял радикальное решение: он попросту отсек финал. «Пусть все лицезреют, что в действительности принесла революция, — наверное, думал он при этом. — Пусть убедятся в том, что такое партийное руководство искусством!»
Тищенко он ничего не сказал, потому что знал, что тот взбунтуется и спектакль не состоится. Можно себе представить, что пережил автор во время премьеры, когда после огромного напряжения предыдущих сцен музыка должна была обрести возвышенный строй, став выражением катарсиса. Вместо этого она неожиданно оборвалась, а персонажи стали удаляться в глубину сцены под стук собственных башмаков. Боря был ошеломлен. Когда к нему вернулся дар речи, он напустился на Якобсона с упреками. Но было поздно. В таком же оскопленном виде представление сыграли еще раз 12 января 1965-го, а затем балет все-таки был снят.
Времена понемногу менялись. В 1968-м «Двенадцать» возобновили, при том в первоначальном виде, но дали лишь один раз.
Еще об одном сочинении Тищенко мне хочется рассказать — потому, что я имею к нему некоторое касательство: оно мне посвящено и тем по-особому для меня дорого. Речь идет о Шестой фортепианной сонате.
Памятная для меня премьера Сонаты в авторском исполнении состоялась 3 октября 1975-го в дубовом зале Ленинградского дома композиторов. Боря, играя, волновался, но от этого тонус исполнения был по-особому высоким. Потом все поздравляли его и меня. «Счастливый вы, — сказала Екатерина Александровна Ручьевская, — такие подарки получаете!»
Я выразил Боре горячую признательность, сказал, что всей моей жизни не хватит, чтобы отблагодарить его. «Писать обо мне ты теперь, во всяком случае, не сможешь — неудобно!» — сострил он. Но вот — пишу…
За судьбу тищенковсого наследия я спокоен. Когда дело касается столь значительных художников, история решает по справедливости. Не сомневаюсь, что музыку выдающегося композитора будут исполнять те мастера, что уже преуспели в этом, как и представители новых артистических поколений. Большую надежду внушает мне Валерий Гергиев. В Роттердаме, с тамошним оркестром, которым он долго руководил, Валерий Абисалович исполнил сюиту из «Ярославны» (в свое время я отдал ему подаренную мне Борей партитуру балета). Успех был ошеломляющим! Он повторил сюиту уже с Мариинским оркестром на одном из пасхальных фестивалей.
В Концертном зале театра во главе хора и оркестра Мариинки он интерпретировал Вторую симфонию, «Марина», на стихи Цветаевой, музыку балета «Двенадцать». И там же под управлением Гергиева, как упоминалось, с необычайной проникновенностью был исполнен Реквием на стихи Ахматовой. «Лучше моя музыка никогда не звучала», — говорил мне каждый раз осчастливленный композитор. Эхо этих исполнений уже прокатилось над миром.